День победы

Большой есть Большой, редко кому удаётся с первого раза открыть тяжёлую дубовую дверь на тугой пружине, что со стороны ГУМа. Но даже если однажды получается это сделать и попасть внутрь, то всё равно следующим утром подходишь к ней с трепетом, и каждый раз, в зависимости от силы вчерашних аплодисментов, она открывается по-разному. То вдруг неожиданно легко, то кое-как, да ещё наподдаст сзади по ногам так, что долго трёшь ушибленную пятку. Лишь перед Софьей Фёдоровной Качаловой эта массивная дубовая плита распахивается сама собой и от учтивого поклона её удерживает только верхняя бронзовая петля. Перед Родионом Меликидзе она тоже открывается, но уже без лишней куртуазности.
Девятое мая, вечер.
Сегодня аншлаг особого рода. Кто они, наполнившие партер рядами кожаных лиц с устремлёнными в никуда влажными глазами? Словно птицы на ветке, сжимают они морщинистыми лапками спинки передних сидений и горбятся под тяжестью потускневших заслуг. Стыдливо шелестя целлофаном, запасаются лекарствами на пару актов вперёд, будто собираются в далёкий путь по сказочной стране, что страшит новизной и манит свежестью и откуда без таблетки валидола под языком можно совсем не вернуться. Отважные во дворах, здесь они испытывают растерянность и неудобство, а чувство благодарности за бесплатные билеты ещё долго будет отзываться смущением в их беспокойных сердцах. Тревожно теребят они носовые платки – если будут кормить, то где потом искать туалет? Их кости – берёза, их кожа – крэг, их стопы – нубук. Живущие прошлым – для них сегодняшний балет.
Меликидзе как всегда бесподобен. На нём укороченная гимнастёрка от Юдашкина с вышитым на груди орденом Боевого Красного Знамени, отличные французские трико защитного цвета с имитацией армейских сапог. Словно бабочка порхает он среди нарисованных руин, и картонные декорации стонут от его взгляда, и фольга звенит разбитым стеклом, и фанера гудит как металл. Какая пластика, какая сила: один прыжок, второй, третий с зависанием – превосходная элевация, ещё один турнюр – и он уже возле ящиков с боеприпасами. Герой осторожно берёт в руки поролоновый снаряд, словно ребёнка, медленно выходит из гранд плие и плавно скользит на высоких полупальцах к орудию, не качнётся рука, не дрогнет плечо, от такого глиссе замирает дыхание. Вдруг великий мастер спотыкается, но бросок в эланце предвосхищает возглас разочарования «эх ты!», который тут же меняется на «ух ты!», лишь становится ясно, что так задумано в либретто. Только Гарик стоит ан дедан возле пушки и с ненавистью смотрит на врага.
Выходит Ева. Делает несколько па, обязательно в три такта, и начинает тянуть ногу, поднимая всё выше и выше. Когда релив приближается к ста восьмидесяти градусам, она вдруг замечает истекающего кровью политрука и делает торопливую перевязку, чтобы как можно скорей взвиться красным крестом над полем боя. Только Гарик стоит ан дедан возле пушки и с ненавистью смотрит на врага.
Когда снаряды на исходе, они в отчаянии танцуют па-де-де, и где-то в конце второго соло раненый Меликидзе умирает долго и мучительно на руках у безутешной Евы, однако они ещё успевают сделать финальную коду.