Дверь в парадное была распахнута настежь. Она как будто приманивала вашего покорного слугу. Последнее – шутка. Даже под страхом смерти, нет... что смерть? смерть – тьфу!.. под страхом самой жизни вы не заставите меня вам служить, истинно говорю вам!.. Мне с некоторыми моими идеями следовало бы арендовать у мира иную его бесполезную обочину, но уж зато потом на свою обочину ни под каким предлогом не пускать сам этот мир. Я вошел в дом, привычно пригнув голову в дверном проеме. Во мне бушевало безразличие, меня тянуло на какое-нибудь предательство, очертаний которого я никак не мог придумать, но мне все изрядно приходилось сдерживаться, чтобы не свершить его тотчас же, нераспознанное, неисчисленное.
Здесь уж я остановился. Здесь звуки звучали гулко и громогласно, а это вполне мне могло подойти. Я поставил котомку на пол, да не слишком осторожно, так что едва не раскокал бутыль и даже испуганно ощупал ее, но – нет, все было в порядке. Я бережно достал из котомки свои любимые туфли, особенные туфли, потом, присев на одну из ступенек, переобулся. Уличные засунул в котомку или даже бросил прямо тут, на площадке, не стану утверждать точно.
Я встал, поправил на себе одежду и вдруг стремительно дробно притопнул деревянными подошвами туфель. Звуки крупным горохом отразились от разрисованных стен, от заплеванных мутных окон, метнулись до самого верхнего этажа и после вернулись, замысловатые, сухие, стремительные. Потом была пауза, я перевел дыхание, или я набрался нового дыхания, мне его еще понадобится немало, я знал это, и вдруг выдал молниеносную пулеметную очередь, зайдясь в моей неудержимой, величественной чечетке.
Я подхватил свою разнесчастную котомку, с литровою бутылью жгучего самогона тройной очистки, с крепкою плетью, сжал ее в объятьях как женщину, как самую прекрасную, самую податливую...
Очередь...
– Марфа! – лучезарно крикнул я.
Очередь...
Я отстукивал свой танец на каждой из ступенек, сколько бы их ни было – мне все казалось, что их мало.
Я сам сделался образом движения, я без остатка растворился в своей блаженной кинестетике.
– Марфа! – еще громче крикнул я. – Я здесь! Я уже иду!
Очередь...
Второй этаж Марфы был близок, лестничная площадка содрогнулась здесь от allegro risoluto моих деревянных подошв. Бесчинствующий я приплясывал и звонил в Марфину квартиру, стучал кулаком в дверь. Самогон плескался в бутыли, рукоять плети давила мне где-то под мышкою. Марфа, страшась, должно быть, пересудов таких же, как и она, обывателей, всей этой домовитой сволочи, поспешно отворила мне дверь.
– Ты с ума сошел!.. – полушепотом воскликнула она. Глаза ее были, будто тусклый мельхиор, заметил я.
– Не говори так со мной, женщина! – строго сказал я, наконец обрывая свой ликующий танец.
Сознание подлости мира давно вошло у меня в привычку, но он все же меня временами смешит своим систематическим идиотизмом.
– Заходи скорее, – сказала еще Марфа, за рукав втаскивая меня в прихожую.
Я же с достоинством отстранился.
– Говори мне – «господин»! – приказал я.