– Назад! – воскликнул я.
Но Марфа не слушала.
– Ударь меня! – умоляла она, целуя мои ноги.
Я оттолкнул ее. Плетка свистнула, и упругий хвост оной с протяжкою прошелся по спине Марфы и ее заду. Женщина взвизгнула от боли и удовольствия. И вот же оно, вот же оно, наконец! Я снова был великолепен, я был суров, всевластен и безжалостен. Сухая короткая дробь чечетки метнулась по комнате. Если что-то и оправдывает человека, так это только любовь, но лишь в ее немыслимых, разнообразных и отчаянных формах. Вы-то, конечно, забыли об этом, да вы, впрочем, и не знали этого никогда, чего уж там греха таить!.. За это-то ваше незнание только я вас и люблю, за него-то только я вам и соболезную...
Марфа снова тянулась к моим ногам, и я еще раз хлестнул женщину. Ее следовало бы пороть до крови, до полусмерти, плети любят мараться в крови исхлестанных. Поделом же и тем и другим. Я – принципиальный противник стройных философских систем. Я – сторонник систем размашистых, беспорядочных, и, если в них одно противоречит другому, так я не ставлю себе целью примирить одно с другим, я не бываю на стороне ни одного, ни другого, но лишь принимаю сторону противоречия. Великое тяготеет к великому. Когда я в своем доме перед раскрытой форточкой, ко мне влетают не только комары и мухи, но иногда и орлы. Если бы я курил, то за неимением спичек прикуривал бы от молний. Отчего нынче не делают сигарет с прибавлением фимиама? Они бы мне подошли, возможно. Во всяком случае, стоило бы попробовать. Сбирайтесь же ко мне добровольцы, сходитесь ко мне избранники, спешите все на строительство здания нового вашего раболепия, новой вашей покорности!.. Сложите все свои человеческие звания к моим подошвам, забудьте все свои достоинства, отряхните с одежд своих прах и тлен гуманизма!..
Я уж порядочно возбудился. Столько света и восторга было в этих моих минутах, сколько не было их во всех прошедших годах жизни.
– Одежда! – крикнул я.
Но об этом можно было и не напоминать. Марфа уж срывала с себя свою блузку, обнажая свою полную спину со светлою упругою кожею, белый лифчик, чуть далее уже разгорались нездоровою краснотой следы от моей безжалостной плети.
Изгонял ли я теперь кого-то из храма? Нет, не так, все нынешние изгнанные изгнали себя сами, мне же лишь оставив удел ритуального подтверждения сего свершившегося факта.
– Господин! Господин! – стонала Марфа.
Я не хотел, чтобы все произошло слишком уж быстро.
– Еще выпить! – прорычал я.
Марфа проворно вскочила на ноги, вся растерзанная, смущенная, прекрасная, и стала наливать самогон в стопки своими трясущимися руками. Напиток проливался на стол, на руки Марфы, и я с размаха хлестнул плеткою по постели. Просто так, для одной лишь острастки, для одного лишь психологического напряжения. Потом вырвал стопку у Марфы и выпил залпом. Закусил я на сей раз огурцом, нарочно сделал так, будто даже в насмешку над самим собою. Я нередко позволяю себе насмехаться над собою, оттого мое значение нисколько не умаляется.
Марфа только успела пригубить самогон, допить ей я не дал, но, схватив за пухлое плечо, снова бросил ее на пол. Имя нам – звери, имена наших мгновений – лихорадка, ликование; для души моей важны, жизненно важны витамины безобразий. Я возвышался над Марфою сзади и, все еще хрустя огурцом, расстегнул замок на ее юбке, потом снова махнул плеткою и попал женщине по талии и по лопатке. Она же, вся извернувшись, сдернула с себя свой проклятый лифчик.