Задыхающийся от спутавших его тело бинтов политрук уползает прочь, ветераны украдкой вытирают слёзы, овации, занавес. И только Гарик стоит ан дедан возле пушки и с ненавистью смотрит на врага.
Девятое мая, утро.
В тёмном узком коридоре Меликидзе кажется очень большим, а его гигантская тень, переломанная по углам, угрожающе нависает над Качаловой.
– Софья Фёдоровна, это крайне несправедливо, – говорит он низким, слегка взволнованным от обиды голосом. – Положа руку на сердце, в жизни не слышал ничего более идиотского, просто мерзость какая-то, – на его смуглом гладко выбритом лице появляется брезгливая гримаса. – «Орудийный расчёт» – это же абсолютно стационарная сцена, здесь негде развернуться! Или что, вы предлагаете мне лежать в окопе и дрыгать ногами?
Прима ломает длинные худые пальцы и украдкой поглядывает на часы, делая вид, что сильно торопится.
– Родя, успокойся. Сказано же: снаряды будут в одном конце, а пушка в другом, вот и разворачивайся сколько влезет. Возьми с собой нашу молодёжь, пусть тоже что-нибудь изобразят, в общем, всё в твоих руках.
Меликидзе с показной яростью кусает свои руки.
– Дикая халтура!
Качалова смеётся и гладит его по голове, словно успокаивает малыша.
– А ты не халтурь, не халтурь, – приговаривает она и разводит руками. – Подумаешь, великое дело, в зале будут одни ветераны, много они понимают в балете, – её тон сгущается и приобретает оттенок напускной строгости. – Не спорь, сегодня твой субботник, и не забудь: во втором отделении: «Зоя Космодемьянская», будешь танцевать штурмбанфюрера.
Меликидзе, словно сопротивляясь насилию, упирается ладонями в стену и обречённо мотает головой.
– Нет, я не выдержу!
Его тень прячется за спиной, напуганная мерцанием длинной газовой лампы, и коридор делается шире.
– Короче, Родя, – теперь голос примы становится жёстким. – Есть такое слово – надо. Положено, и всё тут! В конце концов один день в году можно отдать дань уважения, – и, не желая слушать бессмысленные оправдания, разворачивает Меликидзе и что есть силы хлопает ладонью по его левой ягодице. Сухой звонкий шлепок несётся гулким эхом по длинному коридору, указывая дорогу обиженному балерону.
– Всё, пошёл! Пошёл! Глиссе отсюда!
Не успевает тот скрыться за углом, как с другой стороны появляется Гарик.
– Софья Федоровна, спасите меня! – умоляет он, хватая её за рукав, но, опомнившись, тут же отдёргивает руки.
Качалова, не привыкшая к фамильярному обращению, хмурится, недовольно покашливает и, вытянувшись как струна, поправляет каштановые волосы.
– Что случилось?
Гарик, и без того взволнованный, теперь густо краснеет и заикается.
– Мели – Меликидзе проход – проходу не даёт. Если, говорит, не ответишь мне взаимностью, затравлю.
Прима, не в силах сдержать улыбку, прикрывает лицо рукой, делая вид, что у неё болят глаза.
– А ты ему говорил, что ты не такой?
– Гово – говорил, а он: дескать, ничего не поделаешь, возбуждаюсь и не могу работать. Посоветуйте!
Качалова смеётся и гладит его по голове, словно успокаивает малыша.