– Я тебе посоветую, как обращаться с собакой, у меня был бульдог и сдох от цирроза печени.
– Как это?
– Да вот так, – передразнивая его голос, отвечает прима и разводит руками. – А то ведь и вправду затравит, танцевать не даст, – она вспоминает. – Кстати, сегодня вечером, я больше чем уверена, все будут работать, а ты стоять ан дедан возле пушки и с ненавистью глядеть на врага, – её голос превращается в шёпот. – А то ещё хуже, ультиматум поставит: либо ты, либо он, ну и, как ты понимаешь, – пожимает острыми худыми плечами, – выбор очевиден. Ты никто, а он – три «З», – разгибает пальцы, – звезда, знаменитость, золотые пуанты. И окажешься ты тогда на улице в своих белых колготках, а там с тобой иначе поговорят. Потому соглашайся, я в своё время тоже соглашалась, – видно, что ей надоело подтирать зелёные сопли и она торопится уйти, поэтому быстро переключается на себя. – Чёрт, юбка прилипает к ногам, нужен антистатик.
Гарик понимает, что помощи ждать неоткуда.
– Да я бы с вами тоже согласился, – говорит он тихо, как будто самому себе, – только не с ним, – и тут же приходит в себя, ещё больше краснеет, пучит глаза, пытаясь перевести всё в шутку. – Ой, в смысле я не то хотел сказать.
Качалова снова хмурится, недовольно покашливает и, вытянувшись как струна, поправляет каштановые волосы.
– Не важно, что ты сказал, важно, что хотел. А в нашей профессии язык вообще лишний, главное – крепкая задница, – и, не желая слушать бессмысленные оправдания, разворачивает Гарика и что есть силы хлопает ладонью по его левой ягодице. Сухой звонкий шлепок несётся гулким эхом по длинному коридору, указывая дорогу обиженному балерону.
– Всё, пошёл! Пошёл! Глиссе отсюда!
В свои сто семьдесят с хвостиком эта тонкая, сухая, будто щепка, женщина составляла неотъемлемую часть Большого и казалась вечной как сам балет. Её боялись, но не жалели, так как невозможно жалеть сцену, балкон или занавес, и дело не в том, что они не живые, а в том, что не нуждаются в жалости, но лишь в бережном отношении. Она проживала каждый день без остатка, вставала чуть свет, закалывала свои длинные каштановые волосы по революционной моде в тугой узел, словно хотела сделать себе больно и лишний раз убедиться в том, что ещё жива. Качалова была примой, когда на земле, совсем ещё юной, не было ни одного человека, и теперь её никто не посмел бы назвать иначе. Она жила так, что порванные жилы стали ей не в тягость, а уцелевшие сделались крепкими, как стальные канаты. И когда прима показывала своим подопечным новые па, то Ева с Гариком от удивления невольно приоткрывали рот, и даже сам Меликидзе стоял в сторонке, смущённо покусывая губы.
Девятое мая, ночь.
Гарик сидит перед зеркалом и внимательно разглядывает своё отражение.
– И чего он во мне нашёл? Кровь с молоком или молоко с кровью? Изуродовать себя что ли? – начинает корчить рожи: выпячивать нижнюю губу, оттопыривать уши и надувать щёки.
Звонит телефон.
– Да, – на его лице появляется растерянность. – Как умерла? – медленно опускает трубку и садится в кресло.